1974-й. "В добрый путь!"

...40 лет назад, летом 1974-го, мы упивались своими последними каникулами. Многие из моих одноклассников решили посвятить их ... работе. Пополнив собой стихийные ряды обслуживающего персонала в знаменитом доме отдыха "Самал" на Иссык-Куле. Я, как уже посвятивший работе предыдущее лето (2 месяца раскопщиком в археологической экспедиции) - на сей раз решил дать себе заслуженный отдых. Так что, хотя и поехал в "Самал" вместе с другими, но - в качестве отдыхающего. 

От того лета  осталось ощущение бесшабашного уюта, бестолковой радости и залитого солнцем голубого озера среди гор.  Наше детство кончалось так, как надобно!

А наши предшественники, тем временем, вступали во взрослую жизнь: готовились, зубрили, делали шпаргалки, нервничали, сдавали экзамены и поступали в вузы. И, конечно же, отмечали своё грустно-радостное прощание со школой.

С выпуском 1974-го у нас были довольно близкие отношения. И, хотя ухаживать мы предпочитали за девчонками из классов, следующих за нами, в школьные коллизии часто были вовлечены вместе с парнями на год старшими. Помню, знаменитую групповую драку за школой, в которой части нашего класса выступали за расколовшихся в непримиримой вражде сторонников Серёги Ефанова и Климчука (по-моему - Толика). Причины конфликта я не помню (скорее всего она была банально-куртуазной), а вот последствия врезались в память чётко - все мы, понуро и уныло, обречённо опустив головы, переполняем тесный кабинет Елены Габбасовны - "нашей директрисы".

А ещё с двумя представителями "1974-го", Серёгой Мистюком и Оскаром Унгемахтом мы долгие годы выступали в одной школьной команде по баскетболу. И недурно, надо сказать, выступали. А в послешкольные времена моим лепшим приятелем стал Толик Виницкий. С Лёшей  Частниковым мы дружили раньше, ещё до школы, когда Частниковы ещё жили по соседству, на Садовой. Ещё из того выпуска помню Теребеева, Струлёва, Юдина.

Ну, а про лучшую половину тех, которые ушли перед нами (пусть мы, грешным делом, и предпочитали им более молодых) - также забыть невозможно. Одной из главных школьных красавиц считалась Света Рудамётова, а из главных умниц - Люда Голяк. Заметными были Вера Усик, Люда Миронова и... Я помню больше лиц, чем имён-фамилий.

Потому-то сегодня, когда по всем нашим постсоветским странам проводятся выпускные вечера, я хочу вспомнить не наш выпуск (он будет только через год), а именно их. Благо, что найденные в фототеке Е. И. Жукова снимки воскресили многие забытые лица и вытащили из забытья черты тех, с кем рядом прошли неполные десять (полные девять!) лет.

Итак - 40 лет назад. Июнь 1974-го. Фойе поселкового Дома Культуры. Вручение аттестатов. "В добрый путь!" Тогда эта дежурная фраза не вызывало никаких сомнений...

Об отце. Вячеслав Фёдорович Михайлов: человек у костра.

Эти июньские дни проникнуты для меня и моих близких памятью об отце. Писать о нём – тяжело. Рана потери всё никак не зарастает. Но писать о нём – легко. Ибо в самой его жизни видится мне яркий пример, в котором не нужно выискивать аргументы для оправдания этой самой жизни. Напротив. Он жил так, как было заповедано его учителями, как должно было жить человеку, который считался (считался – окружающими!) интеллигентом. И который жизнь свою посвятил тому, перед чем приклонялся  и что уважал более всего. Служению Разуму.

Отец умер 18 июня 2010 года, на следующий день после своего 83-го Дня рождения, и смерть его была столь мучительной, что на некоторое время затмила собой его завершившуюся жизнь. Но, по прошествии времени, мне всё отчётливее видится явная несправедливость кончины и незавершённость жизни отца. Даже обездвиженный болезнью и задавленный лекарствами, он продолжал мыслить и мозг его работал ясно и твёрдо даже тогда, когда он уже не мог говорить. В одно из последних прояснений, за пару недель до гибели, отец попросил подвести его к компьютеру, чтобы проверить почту и реакцию на свои публикации…

…Его хоронили без отпевания и церковной атрибутики. На этом настояла мама, хорошо представлявшая, какова бы была реакция отца, который всюду и всегда подчёркивал свой атеизм, отрицательное отношение к церкви и к служителям культа. Он был последовательно честным к себе и своему времени, и никогда не юлил перед историей. Но назвать отца неверующим безбожником было бы неправильно. У него был свой бог – Наука, которой он поклонялся с полным самоотречением и которой служил с истинно религиозным рвением. Так что, если я скажу, что отец был физиком-экспериментатором от Бога - это не будет ни кощунством, ни грехом против истины.

Отец был одним из поколения молодых и задорных учёных, стоявших у истоков самого бурного периода казахстанской физики, связанного с появлением близ Алма-Аты Института ядерной физики - ИЯФа (от которого в недалёком будущем отпочковался Институт физики высоких энергий – ИФВЭ). Он же оказался и «последним из могикан», продолжавшим до дней своих конца заниматься фундаментальной наукой. Считая именно её тем самым локомотивом, который и тянет в конечном итоге за собой тяжёлый и бесконечно длинный состав прогресса, с бесчисленными вагонами, в каждом из которых мириады маленьких «творцов» суетятся над своими хоздоговорными задачами и думают про то, как применить их на благо народного хозяйства.

Отец никогда не ставил перед собой земных целей и простеньких планов. Об этом говорит хотя бы тема его кандидатской диссертации, которая была посвящена поискам нового трансуранового элемента. Из-за этого и защищаться пришлось не в Алма-Ате, и не в Москве (там он учился в аспирантуре), где шансы пройти с такой спорной диссертацией равнялись нулю. А в экзотическом и провинциальном Душанбе.

Наверное, не последнюю роль в таком отношении отца к науке сыграл Учитель – Виктор Викторович Чердынцев, личность которого, любопытная во всех отношениях, была перед глазами всё то время, пока формировался Михайлов-исследователь. Для Чердынцева, внёсшего вклад не только в физику, но и в химию, и в археологию, и в геологию, и даже в искусствоведение – наука тоже никогда не мыслилась уделом «узких специалистов» и залогом карьерного роста для «узко мыслящих». Ученик самого Вернадского, Виктор Викторович был не только разносторонней личностью – он был настоящим энциклопедистом, каких, увы, сегодня уже практически не осталось. Вымерли.

Интеллигентом был и отец. И, хотя щепетильность, аккуратность и любовь к чистоте порой доходила в нём до аристократизма, он никогда не кичился этой своей «кастовостью» и умел легко находить общий язык и общие темы с любым – от академика до сантехника. И в таком диапазоне  нет ничего удивительного. Руки  отца были не менее филигранными, нежели  его незаурядный ум. Он не только представлял, как работает всё, что работает вокруг (сантехника, отопление, телевизор, холодильник и т. д.), но и мог, в случае чего, это всё ещё и починить, не прибегая к услугам «корифеев». А заодно - и «доработать» то, что  работает «не так». В условиях товарного голода отец делал из подручных материалов и миксер и газонокосилку (которую, в шутку, считал своим самым главным изобретением).

Неслучайно, все установки для своих экспериментов он также собирал своими руками. От того они были столь простыми и действенными. В этом отец был прямым продолжателем апологетов классической науки, портреты которых висели к тому времени в школьных кабинетах физики. Работа руками доставляла ему такое же удовольствие, как и бессонные ночи над расчётами за письменным столом. Потому-то и в своей физике он был не только всесторонне образованным учёным, но и настоящим инженером-универсалом.

В этом отношении показателен и характерен тот печальный период, когда наступили смутные времена, и отца отправили на пенсию (а по-существу – выгнали из института), а его тему (которая давала институту львиную долю публикаций в толстых западных журналах) – закрыли. 

Может быть, наивные функционеры тем самым думали отлучить его от науки, а себя - от перманентного источника раздражения собственной несостоятельности? Не получилось. Лаборатория перекочевала в домашний кабинет отца (этот кабинет – пристройку к дому, он также сделал своими руками), установка была пересобрана на новом месте и… Зарубежные коллеги ещё многие годы полагали, что «профессор Михайлов» (именно так обращались к нему многие оппоненты, хотя он не был ни доктором, ни преподавателем) возглавляет собственный институт.

Эксперименты продолжались, их результаты регулярно публиковались в западных научных журналах, вызывая жаркие дискуссии среди теоретиков. И никто не знал, что покой возмущает исследователь-одиночка, вся экспериментальная база которого собирается «на коленке».

…Отец не оставил последователей и учеников. В состоянии того хаоса и разрухи в казахстанской науке, на период которой пришёлся его уход, это и неудивительно. Даже из тех молодых и перспективных учёных, с поколением которых судьбой и возрастом был связан я (поколением «детей»), никто в физике не остался. Большинство как-то просто и навсегда расстались с наукой – рассосавшись, кто по бизнесу, кто по коридорам власти. Так что, когда встал вопрос о передаче оставшихся трудов отца в нужные руки – нужных рук не оказалось.

И хотя многие его работы крутятся в Сети (достаточно набрать V.F. Mikhailov в любом поисковике), я считаю своим долгом, ещё раз напомнить о его жизни и деятельности всем, кого это заинтересует. Тем самым в силу своих способностей (увы, очень далеко лежащих от физико-математических наук) продлить жизнь отца.

…И ещё пару слов о любви. О любви отца к нашему посёлку, куда он приехал одним из первых и в котором прожил оставшуюся часть своей жизни. И из которого уже не смог уехать, даже в те трудные для него времена, когда, стараниями академика Такибаева, ему, вместе с несколькими  многообещающими «молодыми завлабами» (Бескровным, Грановским, Исаевым, Ботвиным), почти начисто перекрыли кислород в родном институте. В последние годы даже банальная  поездка «в город» перерастала для отца в целую проблему. И я его понимал. Когда всё, что ценно и всё, что любимо – рядом, то ехать куда-то, пусть даже и совсем недалеко – ненужная тягота.

…Никогда не забуду часов, когда тёплыми июньскими вечерами, мы с отцом проводили вечера возле костра. То – молча глядя на трепещущее пламя, мирно постреливающее снопами искр в чёрное звёздное небо, то - вслушиваясь в самозабвенные трели соловьёв на старой яблоне, то - беседуя на самые неожиданные темы, связанные с мирозданием и мироведением, с прошлым и будущим. Чего не припомню в этих наших бдениях у вечернего костра, так это присутствия тем обыденного и текущего. И я, и он – понимали, что костёр горит не для того, чтобы говорить про футбол, зарплаты и политику.

В то время, когда я пишу эти строки, мне упорно кажется, что отец и сейчас сидит где-нибудь там, у своего мирного костра, молча глядит на огонь и углублённо думает над какой-нибудь очередной загадкой пространства и времени…  
 О его знаменитом эксперименте с магнитным монополем сохранилось видео.

 

Пал Саныч Финогенов: путешествие телескопом.

Вовсе это не абсурдно. Именно так «обошёл» когда-то всю среднюю часть Заилийского Алатау наш земляк Павел Александрович Финогенов.

Финогенов был личностью нестан­дартной и способ, которым он со­вершал «путешествия», умер вместе с ним. Классный конструктор и ме­ханик, обладавший не только свет­лой головой, но и редкостными рука­ми, он работал над созданием круп­нейших советских телескопов, в том числе и в знаменитой Крымской об­серватории.

Когда же вышел на пен­сию, то формула «мастерить что-ни­будь» стала смыслом жизни. Его «домик» на улице Альпинистов, был на­шпигован всяческими механическими штуковинами: реле, таймерами, дат­чиками. Это сейчас этим никого не удивишь, а полвека назад оно казалось чем-то фантастическим. Свет, когда надо, загорался сам собой, над газовой плитой стоя­ла вытяжка, а в погреб под домом можно было спуститься на специаль­ном лифте. Там, в этом погребе, у Пал Саныча хранилось в пузатых десятилитровых бутылях самодельное виноградное вино - тоже предмет неустанной заботы хозяина. Кабинет его был наполовину мастерской - здесь стоял даже небольшой токар­ный станок (впрочем «стоял» не сов­сем удачно: «работал»!).

Но самое любимое детище было на чердаке - небольшая, но хорошо оборудованная обсерватория. Она тоже вся, от двадцатисантиметрово­го рефлектора на штативе с часовым механизмом, до хитроумной «раздви­гающейся» крыши была сделана ру­ками Финогенова.

Отсюда он по но­чам пристально всматривался в ми­риады мерцающих звезд, вниматель­но изучал лунные кратеры, востор­гался туманным серпом Венеры, за­гадочной красной поверхностью Мар­са, полосатым гигантом Юпитером. И хотя он был сведущ в астрономии, мне кажется, что привлекала его не холодная гармония космоса, а незем­ная красота Вселенной. Недаром же выезжал он за сотни километров для наблюдения и фотографирования со­лнечной короны во время полного затмения — зрелище-то неописуемое!

Когда же было светло, особенно ясными летними вечерами, отсюда, со своего чердака, Пал Саныч от­правлялся «в горы». Для этого опять же требовалось единственно приль­нуть глазом к окуляру телескопа - об остальном позаботилась сама при­рода, взгромоздившая четырехкило­метровую стену Заилийского Алатау над самой равниной.

С помощью своего рефлектора Финогенов изучил видимые ему горы досконально. Часто альпинисты, совершавшие свои восхождения, даже не подозревали о том, что он «под­нимается» по ледникам и скалам вместе с ними. А вот участники регуляр­ных когда-то институтских альпиниад на «пик Физиков» знали, что он «рядом». Он всегда сопровождал их штурмы со своего чердака.

А когда уставал, Пал Саныч «хо­дил в горы» просто отдыхать. Здесь он знал все тропы, здесь у него бы­ли любимые полянки с густым тра­востоем, тенистые лесочки, в которых прятались маралы. Вот так и путе­шествовал по Заилийскому Алатау Павел Александрович Финогенов.

Вообще, телескопы были его страстью. Он не только делал их сам, но и учил тому всех желающих. Я, в те годы, увлекался астрономией и Пал Саныч с удовольствием не только показывал мне звёздное небо из своей обсерватории, но и учил шлифовать линзы из бутылочного стекла, делать из клееной бумаги трубы, рассказывал – как наблюдать Солнце и, при этом, остаться с глазами. Где-то классе в седьмом я собрал под его руководством свой телескоп-рефрактор. И также установил на своём чердаке. Чем очень гордился, хотя и понимал всю несравнимость моей «обсерватории» с обсерваторией учителя. Он, своей увлеченностью, вообще-то не оставлял вокруг себя равнодушных.

Но телескопы были не единственной страстью Финогенова. Я уже писал о вине. Но не подумайте плохого - если он и пил, то для него это был скорее ритуал, нежели порок. Еще он играл на гитаре, играл профессионально - когда-то по молодости даже высту­пал на эстраде. Зимой у него были непременные прогулки на лыжах (это уже по-настоящему) по окрест­ностям поселка. А летом такими же непременными были поездки купать­ся.

Был он воспитан каким-то совер­шенно иным, нежели наше (тогдашнее наше!), време­нем. Жену свою, хотя любил, называл не иначе как «мадам». Вообще об­щался со всеми, постоянно сознавая свое достоинство. Интеллигентность в нём ощущалась с первого взгляда. Был человеком «не нашей» чести - мог вступиться за оскорбленную школьницу перед хулиганом, и это доходило даже до драки. Лет ему к тому времени было около семиде­сяти...

И еще одна страсть была у Пал Саныча - автомобиль. С гордостью показывал он свои любительские права за номером «четыре». А его «Москвич-412» постепенно остался таковым только снаружи - все же «внутренности» оказались перебран­ными, заменёнными и подогнанными умелыми руками заново. Водил ма­шину Финогенов виртуозно: скорос­тей меньше 120 км в час не призна­вал, обгонять себя никому не позво­лял...

....Он погиб, спасая пьяного пеше­хода - вывернуть сумел, а избежать удара со встречным бензовозом не смог. Его похоронили на поселковом  кладбище, и хотя родных у Пал Са­ныча здесь не осталось, приятели и знакомые не дают зарасти его могиле.

Вместе с Финогеновым погиб и его оригина­льный способ путешествия... телеско­пом. Несмотря на то, что купить приличный телескоп – ныне не проблема.

P. S. Странно, но в моём распоряжении не сохранилось ни одного фотоснимка Пал Саныча. Если у кого-нибудь таковой имеется – не сочтите за труд прислать для иллюстрации этого материала.

1966-й. Школьный лагерь. Как не упасть с дуба?

Ещё до того, как у нашего посёлка появилось такое явное достояние, как благословенный пионерлагерь «Кайнар» (о нём будет воспомнено ещё не раз!), многие из нас коротали лета в школьном лагере. Я, так прямиком и угодил туда после окончания первого класса – в 1966-м году.

Школьные лагеря, изобретённые как «амбулаторная» альтернатива настоящим пионерлагерям, не пользовались особой любовью солагерников. Они были какие-то ненастоящие и не давали самого главного – ощущения свободы. Утром – ушёл, вечером – пришёл. До обеда – игры на воздухе и культурно-массовые мероприятия, обед – в школьном буфете, после обеда – отдых (мёртвый час!) на раскладушках, принесённых из дома и расставленных прямо в освобождённом классе. Словом – не разгуляться.

Из этого «ненастоящего» лагеря, потому, и запомнилось немного Но, кое что запечатлелось ярко. Например - «поход» на «Бригаду». До «Бригады», отделения подсобного хозяйства Совета министров (СНКа), нужно было пройти с километр. Главной её примечательностью была лесополоса, состоящая из огромных дубов. Именно она, а не само селение, были главной целью «похода».

Сама «Бригада» была, правда, местом также хорошо известным. Там, среди таинственных садов, хлевов и сараев с квохчущими курями, обитали такие славные персонажи нашего школьного бытия, как Жолда-Жолдас и два нераздельных приятеля – Ковалёв и Никифоров. Это были истинные ветераны начальной школы и славной октябрятской организации!

Вот там-то, на «Бригаде», в том самом походе, я и упал с дуба. Страсть лазить по деревьям, как я уже говорил, была одной из самых пламенных. И едва увидев развесистые дубы на лесополосе, я, улучив момент отсутствия воспитательской бдительности, решился на рывок к вершине. И, не помню уж почему, рухнул, едва вскарабкавшись на самые нижние ветки.

Падение с дуба отозвалось острой болью в лодыжке. Вскочив на ноги, я понял, что стоять мне не так просто. Благо, что воспитательница ничего не видела, и мне удалось убедить её, что всё произошло на ровном месте.

Как получивший ранение, я был отправлен из «похода» домой, в сопровождении Серёги Возовикова - верного друга и однокашника. Однако едва мы отошли от резвящихся товарищей, как стало понятно, что идти самостоятельно я не могу. Некоторое время я скакал на одной ноге, а потом – скис окончательно. И тогда верный друг Серёга подставил спину и буквально дотащил меня до дому на собственном горбу! Друг – это друг!

Моя нога озаботила пришедших с работы родителей и ко мне вызвали знакомого и знаменитого (в посёлке все всех знали!) хирурга – «Ивана Плементича», который под отчаянные вопли потрогал голеностоп, поставил диагноз (растяжение) и наложил тугую повязку.

Следующие несколько дней я проблаженствовал дома, предоставленный самому себе. А когда нога поджила - я вернулся в лагерь. Если бы не фото, обнаруженные при разборе фототеки Е. И. Жукова, то вряд ли бы припомнилась и задорная утренняя зарядка в школьном дворе, и ежеутренний подъём флага под истошные вопли иерихонско-пионерского горна, на задворках возле кучи металлолома. 

Последний звонок 2. Новая история.

Любопытная это состояние - переход обыденности в историю. Чем дольше живёшь, тем больше тебя уже в истории. Но не стоит спешить - когда ты станешь историей полностью, тебе уже будет всё равно.

В продолжение темы, хочу представить несколько фотографий, которые я снимал всего 10 лет назад, в 2004-м. Тогда из стен родной школы выпускалось следующее поколение, уже наши дети (в лице Данилы Михайлова и К). Это, пока ещё, не чёрно-белая история.  И хотя она, по сравнении с нашей, всё ещё новая, но... Она уже имеет место быть! 

И вообще - что может быть относительней времени? 

А последний звонок - он и в Африке последний!